Во второй беседе Юрия Романенко с Павлом Щелиным, посвященной гностицизму, разбирается трансформация гностических учений в Средневековье и как это связано с нашей эпохой.

Друзья! Всем привет, серферы, бездельники, девианты. Приветствуем вас с Павлом Щелиным. Многие ждали продолжения наших бесед с Павлом по поводу гностических учений, как они влияют на современное положение дел, связанное с зеленым переходом, который мы разбираем на протяжении почти последнего полугода. Первая лекция из этой серии, которая была посвящена гностикам вызвала достаточно большое внимание как для такой сложной темы. Павел тогда обещал, что мы продолжим.

Мы уже с Павлом записали вторую беседу, но, к сожалению, из-за технических проблем со скайпом она просто исчезла бесследно, ее не смогли поставить. Поэтому нам приходится с Павлом героически перезаписать все. На это ушло где-то неделя-полторы, если не больше. Но за это время произошли такие события, которые я думаю вас обрадуют. 30 ноября Павел приедет в Киев, и мы сделаем несколько публичных мероприятий с его участием, и вы с ним сможете пообщаться вживую.

Итак, в прошлый раз мы касались гностиков касательно античной эпохи, а теперь мы рассмотрим гностические учения эпохи Средневековья, как они развивались, во что они трансформировались, и, собственно говоря, что там познавательного можно найти для нашего времени. Поехали.

Начну с того, что просто заострю на том, что именно мы обсуждаем. Мы обсуждаем целое движение мысли. По сути говоря, это такой археологический проект по исследованию корней феномена, который используя понятие, разработанные Эриком Фёгелином, я обозначаю как гностические мышление. Отдельно подчеркну, что в комментах был такие мнения, что не стоит уравнивать этот феномен с собственно сектой гностиков первых веков наше эры, о которых шал речь в предыдущей передаче.

Гностические секты этого периода это лишь один из истоков той «мыслительной реки» гностического мышления. Есть и другие, не менее важные течения, создавшие этот феномен, о которых мы, в частности, будем говорить сегодня. Основной временной пункт сегодняшнего рассказа – это рубеж раннего Нового времени. Это тот момент, когда на уровне идей были созданы те рамочные понятия, в которых западная часть и весь мир в той мере, в которой Запад доминирует над миром в конкретный момент истории живет вплоть до сегодняшнего дня.

На самом деле, последние 30 лет – это ничто иное, как своеобразный кризис идеологического проекта Модерна, проекта, созданного в раннем Новом времени, наблюдаемый в политической, экономической и социальный сферах. Но, прежде чем оказаться в мире идей XVI века, мне потребуется сделать несколько остановок, которые позволят продемонстрировать тот сложный контекст исторического времени, в котором возникла наша цивилизация.

Первая такая остановка теолого-теоретическая. Пусть вас не смущает это слово. Да, сегодня Западный мир – это во многом в массе своей мир секуляризированный, но при пристальном рассмотрении все светские политические идеи внутри западной традиции суть обмирщенные религиозные понятия. И разобраться в политических идеях современности без понимания того пути, через который прошла западная богословская мысль, невозможно. Поэтому поскольку западный мир средневековья был полностью христианским, естественно, что именно христианские дебаты стали той основой, фундаментом, в какой-то степени даже почвой, из которой возникали все новые идеи и течения.

Несколько внутренних христианских теоретических споров являются крайне важными для нашего рассказа. Первый такой спор – поиск ответа на вопрос, а для кого, собственно, существует церковь. Людей грешных, отягченных пороками, падающих снова и снова, или же для группы самых стойких, способных к полному самоотречению.

Поиск решения этой проблемы – одна из таких главных линий внутреннего напряжения, внутренней драмы христианской мысли, которая сопутствует ей с момента первой общины апостолов в Иерусалиме и до сегодняшнего дня. Ярко этот вопрос вспыхнул уже в середине ІІ века н.э., когда некий Монтан, новообращенный христианин, с двумя женщинами начинает возвещать скорое пришествие Святого Духа и требовать от своих последователей абсолютного нравственного ригоризма, отказа от брака и вольного мученичества.

Логично, конец мира должен наступить уже скоро, и соответственно это способствует крайне строгим требованиям к членам твоей церкви, твоего сообщества. Данный подход мысли был крайне соблазнителен. Это можно понять даже по тому, что некоторые позиции одного из первых учителей Церкви – Тертуллиана, при желании можно интерпретировать как монотеистические. Так, например, в трактате с красноречивым названием «Целомудрие» он по сути отвергал возможность спасения для грешников и говорил о том, что хотя Церковь и грехи прощать может, она делать это не должна. Церковь, в которой грех еще существует — это не есть настоящая Церковь.

Но этот соблазн был преодолен уже в работах ученика Тертуллиана, и основной позицией христианства на следующие тысячи лет стал следующий принцип – не меняя ничего в своем идеале, принять в себя массу людей такими, какими они есть, и вступить на путь длительного, тяжелого труда. Но что для нас важно: вот эта обозначенная проблема никуда не делась. В последующие 12 веков многие историки, собственно, рассматривают как постоянную балансировку в поддержании хрупкого равновесия между практически очень сложно достижимым идеалом Нагорной проповеди и фактическими практиками в повседневной жизни, которые происходят, когда люди вынуждены взаимодействовать между собой.

И точно также никуда не исчезло эсхатологическое переживание времени. Бытие в ожидании пришествия царствия Святого Духа. Это не удивительно, потому что это связано с ключевым термином христианской теологии – Эсхатоном. Эсхатон – это финальное райское состояние мира, цель человеческой истории, которая наступит после второго пришествия Иисуса Христа. В дальнейшем вот эта проблема после конца света и связанная с ней идея рая, райского состояния, сохраняется в течение ключевых архетипов всей западной мысли.

В Средневековье это иногда даже приобретало массовые формы вроде вспышки массовых истерий в ожидании конкретной даты, объявленной харизматическим проповедником. Или иногда это приобретало характер радикальной собственной жизни, допустим, феномен отшельничества и зарождение монашества. В качестве иногда даже курьезных моментов можно вспомнить такое движение Давидов. Это была такая группа примерно в районе 1000 года, и они в ожидании нового пришествия Христа отказались от ношения одежды и публично занимались групповыми плотскими утехами, подражая по их мнению Адаму и Еве до грехопадения, то есть, оказывались в раю еще до того, еще как рай наступил.

Но гораздо большее значение для нашего дальнейшего рассказа эсхатологизм в период Средневековья приобрел в духовных ожиданиях и в практиках некоторых христианских мистиков. Одним их таких мистиков был итальянский богослов XII века Иоахим Флорский, чьи идеи окажутся крайне важны для моего рассказа.

Он переработал теорию трех состояний истории, которая уже в разных вариантах присутствовала в христианской традиции. Всю совокупность времени Флорский разделил на три эпохи: период до Отца, период Ветхого Завета, когда господствовал страх и закон; период Святого Духа, время Иисуса Христа, то время, в котором мы живем, это время, когда господствует мудрость и самодисциплина.

Наконец следующий, третий этап истории по Флорскому

– это период Царствия Святого Духа, когда станет господствовать любовь и свобода.

Этот мистик искренне надеялся на трансформацию всего мира, по крайней мере христианского мира, в подобие такого огромного монашеского ордена, в котором все будут жить духовной и содержательной жизнью. И его, если угодно, инновация: в отличии от древней ереси монтанизма Флорский ожидал, что Царствие Святого Духа наступит не после Апокалипсиса, а незадолго до него – оно будет ему предшествовать.

Почти как у Маркузе.

В конечном итоге рай Маркузе оказывается прямым наследником этой идеи. Не знаю, знает об этом Маркузе или нет, но мы видим то, что эта концепция — деления истории на несколько таких ярко выраженных этапов, становится одним из архетипов всей западной мысли, которую мы видим в протестантском движении, и в Просвещении, и в марксизме, и в Позитивизме, и в неомарксизме, и в современной зеленой теологии. Это такое вот наследие древности, которое всегда при нас.

Другими словами, концепция трехчастного деления истории становится спутником всех гностических движений. Здесь, конечно, ключевой вклад Флорского: это впервые, наверное, сформулированная надежда на возможность преображения не отдельной маленькой группы, а большого сообщества, в райское состояние.

Это очень большое духовное напряжение. В таком духовном напряжении западный мир подходит к центральной временной точке моего рассказа – к концу Средневековья и началу Нового Времени – времени Модерна. Говоря проще, он подходит к тому моменту, когда зарождается современная нам цивилизация.

Здесь я хочу подчеркнуть, что вот это современная цивилизация для нас естественна настолько, что мы не отдаем себе отчет, насколько она уникальна для человеческого опыта. Модерн и его принципы являются для нас тем, что Хайдеггер называл в свое время деонтология. Деонтология – это вот такие очки, при помощи которых ты смотришь на мир, это самоочевидное знание, которое настолько укоренено в тебе, что ты даже не замечаешь того, что ты эти очки носишь, ты даже не знаешь, что они на тебя надеты. И поэтому крайне сложно замечать, собственно, из чего они состоят.

Чтобы это продемонстрировать, я по попробую показать структуру онтологии Модерна частично, но это возможно только на контракте с тем, что было, а именно с западной цивилизацией высокого Средневековья, что Модерну предшествовал. Всю цивилизацию, разумеется, описать мне не получится, но вот некоторые основные элементы, которые удивительны для нашего сознания, а также те глубинные процессы мысли и социальных практик, которые те особенности обеспечивали, я се-таки попробую затронуть.

Первый такой момент: цивилизация, предшествовавшая Раннему Новому времени – это цивилизация целого, а не частного. Если использовать метафору, то это цивилизация музыкального ансамбля, а не механизма, созданного из отдельных частей. Это мы видим и на уровне философии, в идеях платонизма и схоластики, это проявляется и в политиках социальных ожиданий от человека и общества.

Наконец, это проявляется и в совершенно потерянных для нас практиках. Например, сегодня для нас понимание индивидуальной личности как самостоятельного субъекта, автономного от окружающего мира, стала крайне естественной, стала тем самым онтологическим знанием. Но на самом деле такая личность – это сравнительно недавний феномен, окончательно даже в Западной Европе оформившийся только в районе XVII века. Гораздо более естественным в историческом смысле даже для западной мысли и западной же культуры было восприятие человека одновременно и как уникальности, потому что душа каждого человека уникальна и неповторима. Но и в то же время эта уникальность не оторвана от мира, а она неразрывно связана с окружающим миром и социумом.

Условно говоря, ты был не просто Юрий Романенко, а ты был Юрий, сын такого-то отца, отец таких-то детей, муж такой-то жены, прихожанин такого-то прихода, житель такого-то города и член такой-то гильдии. И все вот эти твои социальные роли были не каким-то апгрейдом к твоей личности, а они были неразрывно с ней связаны, они были неотделимы от твоей индивидуальности. Мир высокого Средневековья – мир вот таких людей.

Это было крайне важно, потому что это устанавливало горизонт действия человека и горизонт его ответственности перед всем сообществом. Как сказано ранее, на протяжении 10 веков сохраняется напряжение между идеалами Иисуса Христа, провозглашенные им, и де-факто в состоянии мира. И поскольку общество мыслилось между собой как такой огромный связанный оркестр, то сбой в его ритме мог иметь негативные последствия для всей группы.

Особенно в контексте того, что люди жили в заколдованном мире по терминологии Макса Вебера. Духовные силы, источники благодати, ангелы, демоны, духи, черты были не где-то далеко, но одновременно далеко и близко. У них была своя иерархия, и человек с этой иерархией на самом деле активно взаимодействовал. Другими словами, сама идея времени и пространства была не линейным, а пористым и многоплановым.

Отошлю к одной культурной работе современного автора Евгения Водолазкина «Лавр» — это современный романист. Вот там действие как раз происходит в Средневековье. Я очень рекомендую слушателям прочитать эту книгу, чтобы на собственном культурном опыте ощутить вот эту инаковость восприятия времени и пространства личности, в котором жило и дышало мышление и умы людей того периода.

Почему это важно. Потому что следствием такого взгляда на мир было ощущение того, что твой личный трех мог повлиять на все общество, мог стать причиной коллективного несчастья. Это была не прямая такая причинно-следственная связь, но всегда сохранялась такая ответственность. Поэтому на человека возлагалась крайне большая ответственность, которую нести без перерыва было крайне тяжело.

Павел, подожди, я еще добавлю. Я бы посоветовал еще для того, чтобы лучше понять это время, есть такой пятитомник под названием «История частной жизни», серия «Культура повседневности». Я вам всем советую посмотреть, потому что там очень много интересного. Это очень интересная книга, которая как раз показывает, насколько вообще отличалось мышление людей в повседневности того времени.

Я всегда, когда смотрю исторические фильмы, особенно про Средневековье, про античность, то я всегда думаю о том, что на самом деле режиссеры, создатели фильма в общем-то воспроизводят то, о чем ты говоришь, когда сквозь призму нашей эпохи пытаются подать ту эпоху. И там идут просто такие гигантские искажения, которые делают эти фильмы условно историческими, поскольку действительно люди вообще по-другому мыслили, жили, по-другому себя вели.

Это крайне важно понимать, когда вы что-то смотрите на экране, то нужно представлять, что на самом деле люди были абсолютно в другой парадигме мышления и жизни. Это такое лирические отступление.

Да, это полезный навык. Главная же цель какая, это же не просто развлечение – это через практику подобного взаимодействия с культурными слоями нас становится легче понимать наши собственные очки, которые на вас надеты сегодня.

Да.

И это такое, своего рода, упражнение мысли. В противном случае огромное количество материалов и фильмов, посвященных тому периоду – это, по сути, маскарад. Это современные люди, одетые в костюмы, но дышащие и мыслящие абсолютно в рамках цивилизации Модерна, а не домодерна.

Возвращаясь к моему рассказу. Эти огромные требования на человека возлагали легитимные социальные механизмы выпуска пара, чтобы система не перегрелась. И ключевыми такими механизмов было два: карнавал и таинство исповеди.

Если про таинство исповеди, я думаю, слушателям интуитивно понятно, потому что институт сохранился на уровне идей, и мы знаем, что это такое. Аналога же карнавала найти в современной реальности крайне сложно. Его утрата – одна из принципиальных мин, заложенных во все современное здание модерного общества. Если угодно, это одно из семян западных тоталитарных утопий, что карнавал исчез.

Паша, я все-таки добавлю про исповедь. Мне кажется, что этот институт очень важен для понимания того, как в средневековом обществе индивид снимал различного рода психологическое напряжение, когнитивные диссонансы, которые в жизни каждого человека присутствуют. Это то, что со временем исчезло в жизни современного человека. Но выход был найден в форме различных всяких терапевтических практик, хождений к психологам.

Нужно понимать, что исповедь в средневековом обществе играла очень важную роль снятия когнитивного диссонанса через общение со священником, который разъяснял человеку что в его жизни не так, что так, поддерживал психологический баланс личности. Поэтому влияние церкви было очень всеохватывающим, поскольку священник не только решал вот эту роль снятия психологического напряжения, но получая информацию от прихожан, он получал всю картинку греховных деяний. Он был очень важным коммуникатором и рефлектором жизни общины. И, как следствие, это давало огромную власть и огромное влияние, которое с точки зрения современного мира, в котором мы живем.

Мы даже, наверное, до конца не понимаем, потому что общины были действительно очень замкнутыми часто. То, что вытекает вообще из твоего первоначального посыла, что оказаться вне общины для человека того времени – это было почти смерти подобно. Община была всем, связана с микросоциумом, она определяла иерархию, возможности и защиту, потому что община решала задачи коллективной защиты, решения проблем. Поэтому понимание, как работали эти институты очень важно с точки зрения понимания места индивидов в том социуме и функционирование самого социума.

Абсолютно с тобой согласен. Огромное достижение исповеди, раз уж мы это затронули: надо понимать, что вообще концепт вот этой личности, по сути, он и рождается в практике исповедания. Это же для того времени уже была огромная инновация. Раз было пространство индивидуального взаимодействия между моей душой и священником. Это, по сути, было то пространство, где индивид не был частью коллектива, а моя индивидуальность говорила со священником.

Для нас это кажется «ну и что». Для всего предыдущего исторического периода пространство для индивидуальности, особенно доступное христианину или горожанину, его в вообще не присутствовало. В каких-нибудь современных обществах, даже в индусских, пространство для индивидуальности нет. Его просто нет. А в средневековье оно уже было, просто оно было в этой форме на уровне личного духовного общения и взаимодействия с трансцендентным через посредничество священника.

Но одного этого не хватило бы. Функция карнавала была еще более важна. Для средневекового человека карнавал – это краткий период времени, когда вся изнанка жизни, все его скрытые желания и практики, часто доведенные до абсурда, становятся видимыми и легальными, легитимизованными. На философско-социальном уровне карнавал означал признание того факта, что на земле создать идеальную систему невозможно. Невозможно создать идеальный свод законов на все случаи жизни. Это было признание того факта, что в социальной реальности всегда будет что-то, что не вписывается в устоявшиеся рамки.

И вот средневековые карнавалы – такой очень креативный, гениальный по-своему институт, в котором всему этому принципиально не вписывающемуся, создана среда, в которой они разрушают структуру целиком. Есть прекрасная картина Питера Брейгеля Страшего «Борьба масленицы с постом», чтобы хоть как-то ощутить вот эту зрительно практику институционализованного парадокса средневековья.

И вот я замечу, забегая вперед, что будущий отказ от карнавала был одним из факторов, создавших утопичное убеждение, что все-таки возможно создать такую идеальную систему, идеальный свод правил и законов, который если поддерживать его достаточным усилием и насилием, то установит на земле идеальный порядок. И, по сути, цивилизация Модерна стала такой цивилизацией, в которой не существует места для изнанки жизни, для тени жизни, все должно быть на виду.

Но поскольку мы знаем все их опыта, что это невозможно, тень все равно каждого сохраняется и преследуют нас и общество в целом, то мы вынуждены делать вид, что такой тени нет, и так в самый корень наших социальных практик на самом деле пронимает огромное лицемерие. Старый механизм пара сломался, а нового создать не получится, хотя все утопические проекты пытались, начиная от Французской революции и заканчивая всем знакомым коммунизмом в СССР.

Но почему этого не получалось – потому что средневековое общество было достаточно смелым, чтобы в карнавале смеяться и высмеивать самих себя, над самими собой. А вот всех последующих модерновых проектах всегда превращалась в карикатуру жизнь не своя собственная, такая какая она есть, а либо жизнь старого предшествующего мрачного строя, либо твоего идеологического противника заграницей. Тем самым свою социально структурную задачу эти эрзац-карнавалы выполнить никак не могли.

Совсем чтобы было понятно, приведу пример. В СССР если и был праздник, который мог претендовать на такую роль, то это был Новый год. Но и то, недостаточно близко. А близким аналогом это было бы, если бы на параде 7 ноября шла колонна, одетая в наряды фарцовщиков с транспарантами и плакатами, и после этого все начинали отдаваться вакханалии потребительства. Вот тогда бы это был примерно аналог карнавала.

Но такого, разумеется, не было, легальных механизмов для выхода пара не оставалось, и на индивидуальном уровне человеку приходилось уходить в депрессию, алкоголизм, а на уровне социальном усиливать тоталитарные механизмы контроля.

И это просто такая маленькая зарисовка, пример той цены, которую на самом деле все общества западной традиции вынуждены платить за утопию Модерна, за невозможность разделять норму и исключение, свет и тень жизни, за неизбежное желание идеального общества здесь и сейчас.

Я добавлю еще, что наши зрители должны знать, что институт карнавала был настолько всеохватывающим, что в нем принимали участие коронованные особы. Я вот вспоминаю даже российскую историю, когда в XVIII веке были смешные и трагичные для определенных персон, которые участвовали в тех карнавалах. Например, при Анне Иоанновне строили ледовый дворец для шутов…

Ночные парады Петра Великого то же самое.

Эти практики были распространены не только в Западной Европе, но и на нашем пространстве. Они были всепроникающими и действительно позволяли сбрасывать когнитивный диссонанс, который у людей накапливался, позволяли посмотреть на самих себя, в том числе и царям, со стороны. Собственно говоря, поэтому короли, цари, коронованные особы не имели права наказывать шутов и всех участников этого процесса, потому что это было узаконено.

Это не субкультура – это именно тень, выведенная наружу в определенный период времени. Это гениальный на самом деле социальный институт, но который от нас ушел. Настало время почему оно было потеряно. Если упрощать, сразу расстрою – не было никакого заговора, хитрого плана – был результат сложных процессов, длившихся внутри христианского мышления и социальной практики Европы веками.

Для моего рассказа о корнях всех утопий важно следующие детали. Во-первых, сначала внутри западной христианской философии произошло рождение условий для картезианского мышления, а проще говоря для революции в философии, в рамках которой вот это исчезло представление о целом, о цельности и об определенной упорядоченности бытия как о пространстве, в котором реальность разворачивается, как такая последовательная череда палок, связанных между собой. А противовесом этому все внимание познания сконцентрировалось на отдельных элементах реальности, оторванных друг от друга. И чем меньше этот элемент был, тем лучше.

Во-вторых, постепенно на протяжении веков развитие практики индивидуальной молитвы, индивидуальной совести постепенно создавали запрос на такие особые формы мистицизма, отличные от профанных или общераспространенных, общенародных. Развивалось движение христианских мистиков. А у мистиков иногда рождались идеи с далеко идущими последствиями.

И вот одной из таких идей была идея дисциплины, а именно вот постоянного развития своего духовного самосовершенствования в соответствии с некой инструкцией. И, как следствие, из этого позднее рождается ожидание подобного преображения и со стороны ближних твоих, а позднее и всего общества.

Наконец, третий контекст, это очень важно для нас, особенно в условиях ковида и пандемии этих штаммов – контекст эпидемии великов чумы. Чума XIV века, «Великая Чума», черная смерть, особенно важна всего в двух обстоятельствах. Во-первых, она нанесла серьезный удар по доминировавшей в высоком Средневековье идее единой общины, единства и цельности. Когда все сообщество жителей определенной локальности объединено прежде всего посредством богослужений, воскресной мессы, и соответственно принесения жертвы Богу – Евхаристии. Но, как и во времена любой эпидемии, другой становится опасностью, угрозой. И у тебя на теоретическом уровне возникает запрос на какой-то другой способ поддержания безопасности в очень уязвимом обществе.

Именно чума стала одним из тех факторов, которые заставили множество после средневековых мыслителей разрабатывать проекты, которые искали бы, оправдывали бы новый способ пересборки/сборки общества. Неслучайно, что, собственно, именно тогда начинает возникать прообраз науки о государственном управлении в нашем современном понимании этого слова. Вспомним Никколо Макиавелли – наверное, самый известный слушателям пример. Это все происходит на контексте последствий Великой Чумы, великих эпидемий.

Также чума создает огромный толчок возрождению дебатов о вопросе религиозной чистоты. Это не удивительно, потому что для человека средневековья, конечно, сама идея болезни воспринималась совершенно по-другому. Слово, которым описывали болезнь, это либо поветрие, что-то занесенное извне ветром, либо более применимый термин тестелленция, тест. Вот эта тестелленция это скорее не медицинский термин, а этический – это наказание за грехи.

Поскольку отношения в средневековье к разных болезням было скорее, как к психосоматическим, потребовалось множество веков, чтобы сформировалось вот это представление о болезни как о поломке механизма, который мы разделяем сегодня, то не могли не возникнуть новые дебаты о том, что мы могли такого сотворить, что на нас обрушились такие бедствия в такого рода масштабах, как мы моли так согрешить.

И поэтому именно после Великой Чумы снова начинаются огромная вспышка, толчок…

Я добавлю экономический контекст событий после чумы, и политический. Потому что думаю, это важно для понимания среды, в которой вызревали все эти идеи. Чума, которая уничтожила в некоторых странах или городах половину населения, она на привела к одной очень важной вещи.

Стоимость рабочей силы резко увеличилась, потому что сельское хозяйство как основа экономики Средневековья постоянно требовало большого количества рабочих рук. И вот из-за того, что очень много людей умерло, то соответственно одна из ключевых проблем, которая возникла — это как обрабатывать эти земли. Потому что без обработанных земель нет возможности вести войны, выполнять государственные функции, развивать ремесла и т.д.

Те, кто смотрели фильм «Последняя дуэль», знают, что там один из главных героев — рыцарь, рассказывает о проблемах, что крестьяне убегают, землю обрабатывать невозможно, и поэтому долги. Я не могу заплатить своему сеньору налог, и поэтому мне нужны, говоря нашим языком, какие-то налоговые скидки, которые бы позволили преодолеть эту проблему.

Так вот, вот эта ситуация породила среду, которая, по сути, создала понятный нам современный мир. Крестьяне, которые начали уходить к тем, кто платил и давал возможность больше зарабатывать, давал больше свобод, они получили большую мобильность. Как следствие, начал подниматься и актуализироваться вопрос вообще свободы личности. Условно говоря, тварь я дрожащая, или право имею. Чтобы в Юрьев день, говоря нашим языком, переместиться в другую локацию.

Чума, по сути, способствовала тому, что западный человек начал раскрепощаться. Спустя несколько столетий, если на землях Восточной Эльбы в середине XVII века происходило повторное закрепощение крестьян, в том числе и в Украине, то в Западной Европе после 1348 года наоборот, люди освобождались. Спустя два столетия фактически те формы крепостничества, которые существовали, они исчезли.

Это кардинальным образом меняло и сознание, и закладывало фундамент и возникновение капитализма и многих других вещей.

Создавало условия, что это было возможно. Ты действительно заметил, чума стала толчком повышения социальной мобильности, и возникли вот эти движения людей из села в город. А такое движение усилило по крайней мере среди многих оторванность от прежних социальных структур, создало неуверенность в самих себе в основах своего этического сосуществования. И тут интересный момент, что именно в этот момент проповедь, особенно среди людей образованных становится во многом, строится вокруг страха смерти и тленности всего бытия.

Парадоксальным образом позднее это приведет к непредсказуемым последствиям. Проповедники также пугали паству, даже в отношении не самых весомых грехов, что ее часть на этом перегрелась и стала бояться не своих конкретных действий, а только собственно Божественной воли. И тем самым возник идеальный момент для возникновения Реформации. Для знаменитого тезиса Лютера, что кто боится ада, бежит в него, что человек может освободиться только полностью отдавшись милости Божией и спастись через веру.

Так чума, по сути, говоря, была одним из факторов, сыгравшему решающую роль в возникновении Реформации.

Еще один момент. Ты упомянул фильм «Последняя дуэль». Там как раз речь идет об элите. И именно после чумы начинается постепенная перемена самосознания элиты. Если раннее она была прежде всего воином на поле боя, и практика жизни этой элиты была крайне грубой, связанной с очень животной стороной человеческой истории. Они постоянно воевали, грубые, брутальные люди, занятые очень грубым ремеслом.

То вот на фоне результата Великой Чумы, на фоне возрождения интереса к искусству и живописи, на фоне новых духовных практик, которые делали акцент на человеческом измерении и пути Иисуса Христа, элита постепенно начинает воспринимать себя как носителей цивилизации, как носителей особого цивилизованного поведения.

Первые такие кодексы поведения в элите начинают формироваться именно после чумы. И это сыграет важнейшую роль в дальнейшей истории.

Ты это очень метко подметил. В этом фильме как раз два главных героя, которые противостоят друг другу. Один, грубый эсквайр, который постоянно в боях, в походах, за короля сражается, а второй, его друг бывший, который как раз поднялся на том, что он сумел организовать экономическое хозяйство синьора. Он умел читать, писать, он понимал логику экономических процессов, умел убеждать. За счет этого его влияние много кратно росло, потому что синьор видел функциональность этого человека.

Буквальна иллюстрация того, о чем ты говоришь. У них были вечера, где они не только оргиям предавались, как показано, но они читали литературу какую-то. То есть, они были в контексте этого времени. И как раз события, которые там подаются, они происходили в 1380-е годы, как раз в контексте Столетней войны между Францией и Англией.

Это надо понимать, что мы описываем. Во-первых, скорость процессов была гораздо ниже, чем сегодня. Но тем не менее, совокупность того, что мы говорили, они обеспечили, стали такой совокупной причиной, почему в XVI веке происходит революция Модерна, и почему к этому моменту модерн оказывается возможным.

Главная заслуга в том, что они создают условия, в которых возникает Реформация. Это ключевой момент европейской истории. Именно Реформация обеспечит среду, в которой гностическое мышление – главный фокус нашего рассказа – окажется возможным. Далее я очень вкратце расскажу о сути Реформации, вот этой великой реформы, осуществленной прежде всего Лютером и Кальвином, и о тех последствиях, которые они оказали на всю европейскую мысль.

А именно они предложили радикальный ответ на ключевой вопрос христианской жизни, каким образом человек спасется, каким образом он может попасть в рай. Если до этого главную роль в ответе на этот вопрос играло т.н. институционализированное спасение. То есть, человек мог прибегать к таинствам церкви, в особенности к исповеди, заступничеству святых, действию священных предметов, то вот после чумы, после кризиса доверия к церковных институтам, в контексте злоупотребления и разочарования, в контексте постоянно меняющегося мира рождается радикально иной взгляд.

Этот радикально иной взгляд делает человека на первом этапе абсолютно беззащитным. Потому что Лютер и Кальвин говорят о том, что человек на спасение предопределен от рождения и на это он влиять никак не может. Ты родился обреченный на рай, или ты родился, обреченный на ад. Никто помочь тебе не может: ни священник, ни таинство, ни церковь, на даже Иисус Христос, который умер только за спасение праведных. Вот это радикально иной взгляд, сформированный во время Реформации.

И тем самым Реформация погружает мышлением, овладевшим массами, воздухом, в котором дышало западное общество, по крайне мере значительная его часть. Она погружает это общество в период духовного поиска и огромного отчаяния. Напомню, вопросы о спасении тогда для людей были самыми важными, ничего важнее для человека периода XVI-XVII века, вне зависимости от его социального статуса, быть не может. Это единое отчаяние заставляет искать ответ на вопрос: «А избранный ли я, как мне узнать, что я удостоен спасения».

Принципиальных направлений ответов стало три:

Первый ответ – это наделение мирского, будничного труда религиозным значением. Потому что протестантская этика, в которой единственным средством, угодным Богу, становится выполнение мирских обязанностей наиболее качественным образом, через то, что Вебер позднее назовет берух, или призвание, было объявлено знаком божественной избранности.

Это прямое следствие той свободы, которой протестантизм наделял человека. Пространство перестало быть пористым, в нем больше не было вот этой сакральности, не было действия священных предметов, таинства причащения. В нем осталось только человек сего волей, Бог с его божественной волей, воля дьявола и Сатаны разумеется, как темный фактор, и тварный мир, который можно и нужно сформировать в соответствии с моей волей, подходящим и целесообразным образом.

Поэтому вот это особое отношение к труду и работе в протестантизме это не просто стремление к наживе, но это именно поиск знаков собственного избрания.

Да.

Для тех, кто путешествовал в протестантские страны, где это культурное наследие сохраняется, очень ярко выражено на самом деле и до сих пор, вне зависимости от религиозного статуса человека.

Второе направление окажет большее влияние, поскольку спасение полностью институализованно, то одним из вариантов ответа на этот вопрос является сам факт обладания верой без сомнений. Именно в протестантизме происходит, по сути, возврат древнего гностического принципа, что, если ты веришь без признаков и тени сомнений, не сомневаешься в собственном избранничестве, значит, наверное, ты избранный.

Соответственно, раз ты уже избранный, то тебе не нужен никакой ритуал, никакая традиция, в отличии от предшествовавшего этого периода и образа мысли. Это стремление начинать жизнь с чистого листа и ощущение того, что история мировая начинается, по сути, каждый раз с каждым новым избранным. И вот это ощущение человека как автора, несмотря одновременно на вот эту предопределенность, именно в протестантизме ощущение разрыва между прошлым временем и временем будущим становится крайне ощутимым в практике жизни.

Из того мира цельности, мира оркестров возникает мир разорванный – мир, состоящий из индивидуальных воль.

И еще не менее важно, что церковь в том понимании, в котором она была, она устраняется как посредник, а отношения между человеком и Богом очень упрощаются. Это дало огромный толчок к развитию письменности, потому что как раз началась революция Гуттенберга в 1450 году.

Когда Лютер начал свою бурную деятельность, то уже на руках была технология, которая позволяла быстро транслировать мысли, а для того, чтобы понимание упрощалось, то ушли от латыни на национальные языки. Это дало огромный толчок к развитию национальной письменности, национальных языков. Собственно говоря, начали кристаллизироваться первые предпосылки для формирования нации и национализма через несколько столетий.

Это, собственно, очень связано.

Третье направление, ключевое для нас, для всего нашего рассказа, связанное с технологическим феноменом. Конечно, приятно быть избранным индивидуально. Но на практике для человека было важно принадлежать к группе, предопределенной к спасению. И вот это возрождение поисков знаков избранничества группы – это главное наследие протестантской революции и, я бы сказал, для всей западной мысли.

Поскольку христианская община в протестантском варианте снова стала сектой избранных, чей мирской успех – знак Божьей благодати. Если среди ее членов грешник еще затесаться мог, то вот ее элита, пастор и лучшие люди города просто обязаны быть видимо святыми и своей жизнью подтверждать этот статус. Они-то и должны собой являть вот этот образ добродетели, который подтверждает их избранничество.

Это поразительно хорошо легло на тему предпосылки самовосприятия элиты, о которых я говорил до этого, представление о самих себе как о носителях цивилизации, противостоящей какой-то грубой природе. Здесь происходит просто тончайший психологический механизм. Сейчас я зацитирую историка Чарльза Тейлора. Эта цитата мне кажется очень ценной для понимания всей внутренней логики всей европейской истории.

«Что происходит с элитой в такой обществе. В нас растет чувство, что все схвачено и все под контролем. Разумеется, поначалу мы сохраняем глубокую веру, что спасение возможно только через Божественную благодать, и не зависит напрямую от наших усилий. Но де-факто в нас постепенно растет уверенность, что именно мы и такие люди как мы, успешные люди, с хорошими манерами и добродетельным образом жизни, в нашем правильно организованном обществе или социальной среде являемся главным объектом Божьей благодати в противовес этим падшим, грубым неорганизованным массам, слоям, папистам или кому-нибудь еще.

Крайне сложно избавиться от чувства этой уверенности, пока нам удается поддерживать социальный порядок. Более того, хотя в теории мы по-прежнему убеждены, что большая часть обречена на адские муки, что спасется только меньшинство счастливчиков, на практике мы уверены в том, что именно мы принадлежим к этому меньшинству, что в целом история и мир вокруг нас идут таким образом как они и должны. И со временем убеждение, что мы беспомощны и грешники становится ритуальной проформой, которую мы де-факто уже не верим».

Я сразу отмечу, что вот этот менталитет секты избранных среди элиты в странах протестантской культуры не делся абсолютно никуда. Современные выпускники элитных колледжей США и Великобритании, занимающие топ позиции в СМИ, правительстве, образовании и бизнесе, не меньше пуритан XVII века ценят труд, работу, личный успех и прикладные знания.

И точно также, как их древние предшественники, эта элита страдает от тревоги по поводу избранности. Единственное отличие: если раньше источником этой избранности был Бог, то теперь это мнение просвещенной общественности, выражаемое статусом в соцсетях. Вот и стремятся все эти топ менеджеры, политики, журналисты наперегонки доказать, что именно они-то по-настоящему и любят главный объект новой религии, каким был он не был на текущее состояние. Корни вот этого страха перед культурой отмены, которые могут ставить в тупик современного зрителя, они кроются именно тогда. Просто забегая вперед, делаю этот важный комментарий.

Сейчас я выделю 5 последствий протестантской Реформации, поиска знака избранничества, которые создают Модерн. Казалось бы, какая связь между вот этими христианскими дебатами и Модерном?

Их пять.

Во-первых, создается убеждение, что Великая реформа должна не сколько произрастать снизу общества, сколько быть осуществлена группой активистов «сверху-вниз», невзирая на сопротивление материала. Опять-таки, история пространства социальных экспериментов, были отдельные группы, которые пытались создать колонии, сообщества, составленные исключительно из святых, они впоследствии будут колонизировать США. Но мейнстрим, Кальвин, Лютер не одобряли этой позиции.

Мейнстримом было представление, что преображение общества будет осуществлено группой Godly man, задача которой направить все общество на путь истинный. И опять-таки, это было не без предпосылок. Уже на фоне пост-Великой Чумы, на протяжении нескольких веков усложнялась политическая структура общества, прежде всего итальянских городов-государств, растет количество мыслей и экспериментов по новым способам управления государством.

Но я бы сказал вот, качественно тогда это было один из возможных вариантов. Реформация делает это мейнстримом, делает это основным направлением самоощущения, вследствие доведения тайн спасения до такого предела, Реформация лишила эту тайну таинственности и сделала вопросом грамотного управления, изменила менталитет элиты. Теперь ее задача была облагораживать и совершенствовать все общество в определенный порядок в соответствии с определенным моральным законом.

Как следствие, возникает второе — это реформы, вот это наследие, создавшее Модерн, ощущение того, что твой моральный проект государственного управления не должен обращать внимание на неоднородность объекта реформы, на все то, что не вписывается в план. Именно здесь происходит отход от старой культуры карнавала и начинается борьба с ними, в протестантских странах карнавал просто подвергался прямому запрету.

Тут опять сложная внутренняя психологическая дарма элиты. Когда мы заняты собственным самосовершенствованием, нас очень сильно раздражает несовершенство других, и у нас очень сильно растет желание того, что в терапии называется «причинять добро». И в контексте средневековья это желание «причинять добро» неизбежно происходит одновременно в религиозном и в гражданско-управленческом смысле, т.е. плоды духовного преобразования должны быть способствовать установление социальной гармонии наоборот. Такие эксперименты проводятся по всей Европе, как в протестантских, так и в католических странах. Как Кальвином в Женеве, так и в Милане.

Но основная идея возникает, что правильно управляемое общество, состоящее из добродетельных индивидов, неразрывно связано между собой. Отсюда происходит эта параноидальное стремление к чистоте, очищению общины от всего грязного. Это, кстати, прекрасно ложилось, как ты понимаешь, в контекст эпидемии сифилиса, оспы, чумы и прочих болезней. Именно здесь происходит стигматизация секса, происходит стигматизация проституции, начинается пик охоты на ведьм и колдунов.

Для тех, кто не знает, ужасы инквизиции – это именно сказка, придуманная просветителями. По объективным данным, пик общественной одержимости борьбы с колдовством пришелся именно на раннее Новое время — на конец XVI — начало XVIII веков. Центрами этой охоты были именно ведущие регионы, протестантские страны: Швейцария, Шотландия, Англия, Нидерланды, скандинавские страны, протестантские части Германии и Франции.

Произошло это по многим причинам.

Во-первых, произошел отказ от почитания культы Девы Марии. Протестанты действительно начали читать Библию и обращали внимание прежде всего на вину Евы за то, что все люди оказались в этом состоянии духовного отчаяния.

Но и другой момент интересный. Ты упомянул революцию Гуттенберга. Произошел феномен, очень похожий на современность: парадоксальным образом рост грамотности, рост формального образования открыл двери для процветания желтой прессе, начавшей распространяться с невиданной скоростью.

И вот на фоне войн, эпидемий сифилиса, оспы, голода, падения урожая все вот эти книги и памфлеты, в которых в красках описывались связи ведьм с демонами, инструкция по выявлению этих ведьм, способствовала тому что вчерашние крестьяне, которые читать научились, но воспринимать критически не научились, с энтузиазмом принялись применять полученные знания на практике и строчить доносы. Знаешь, такая изнанка грамотности и образования.

Нужно объяснить, что читать начали потому, что в протестантской культуре ты должен сам получать знания из Библии, ты имел на это полное право. Священник как посредник, по сути, исчезал, а пастор протестантский был первый среди равных, почитаемый человек, но каждый получал возможность приобщиться к чтению Библии, интерпретировать ее.

Соответственно, это порождало огромное количество интерпретаций, конкуренцию между интерпретаторами. Но по ходу раскрывало пространство для книгопечатания и опыления все большего и большего количества людей различными идеями, потому что как только люди выходили за пределы интереса к Библии, то они вдруг понимали, что есть масса других интересных вещей.

Тем более, что это как раз было на фоне последствий Великих географических открытий, когда европейские страны интенсивно проводили экспансию в мир, и необходимо было описывать то, с чем ты встречался, расцветали мемуары…

Рождается вся пресса. Но просто важный момент: это происходит так быстро, что сознание человека не успевает выработать навыки критического восприятия сложного текста, сложной информации. И на практике очень часто происходили те эксцессы, которые мы теперь воспринимаем как эксцессы вот этого страшных, темных веков.

Здесь есть еще один важный момент для нашего времени. То, что происходило тогда, с вот этой вот экспансией технологий Гуттенберга, расцветом памфлетов и вообще способностей человека коммуницировать, оно очень напоминает то, что происходит сегодня в связи с развитием социальных сетей. Книгопечатание в тот момент, по сути, выполняло функцию, которую сегодня стали выполнять социальные сети, когда упростилась коммуникация, когда ты можешь доносить свои мысли напрямую.

С этим связан другой феномен, когда люди, которые получили эти все технологии сегодня, они неподготовлены к этому. И отсюда возникают все вот эти феномены хейтерства, буллинга виртуального, которые влекут за собой очень серьезные последствия и дезорганизацию сознания массового и индивидуального. Потому что мир рассыпается, человек со всех сторон атакуется огромным количеством информационных сообщений, выбор безграничен, а культура…

И как правило, выбирают самое простое. Человек выбирает самую примитивную простую интерпретацию. Он читает не комментарии к Библии Аристотеля, а он читает написанный крупным шрифтом листок, который описывает, как найти ведьму среди соседей. Действительно, в силу развития технологий процесс довольно мягче: мы просто ищем и хейтим в соцсетях, или ищем своих нечистых.

Ты очень классно подвел. Кстати, с этим связано расширение магического в современной культуре, когда после столетий рационализации жизни, мы сейчас видим такой откат, возврат к прошлым векам…

Потому что это наша основа. На самом деле, это основа мышления, которая заложена была тогда. Она никуда не делась. Это архетип. Я поэтому так подробно об этом и говорю.

Да.

И этот архетип возвращается. Равно как и возвращается другой архетип, созданный тогда: ощущение того, что твое государственное управление, твоя реформа должна налагать одинаковые моральные стандарты на всех граждан. Причем эти требования склонны максимизироваться и абсолютизироваться, и не учитывать сложности реальной жизни.

Именно тогда в Реформации мы видим радикальную перемену отношения к греху, не как к тому, что способствует нашей жизни, с чем мы боремся постоянно внутри себя, а как чего-то нечто исключительного и требующего искоренения на корню здесь и сейчас – такой юношеский максимализм, возведенный в религиозно-политический принцип. Именно в этот момент начинают зарождаться программы по более массовому образованию – будущему фундаменту дисциплинарного общества, чтобы вымуштровать население.

И одновременно возникают самые жестокие законы по отношению к бродягам и бездомным, потому что происходит перемена отношения к бедности. Если в средневековье у нее был даже какой-то ореол святости, и на уровне хотя бы идеала декларировалось необходимость милосердия к бедным людям. Помочь бедному человеку означало помочь Иисусу Христу.

То вот начиная с конца XV — начала XVI веков, особенно в XVII веке, при сохранении слова милосердие меняется его содержание. Теперь милосердие к бедному или греховному, по сути, означает его модернизацию, технический апгрейд, а бедность становится спутником и знаком вечного греха, который нужно выкорчевать с корнем. Например, отправить в работный дом этого несчастного бедного или его ребенка. Страшные строчки из романов Диккенса о работных домах XIX века, которые пугали читателей в детстве, это прямое наследие Реформации.

А причина такого стремления была страхом, потому что у тебя должно быт все общество очищено от грехов и пороков несправедливости, как на индивидуальном, так и на социальном уровне. Это задача, как мы понимаем, она абсолютно невыполнимая, но именно этот архетип попадает в мышление западной элиты на все последующие столетия.

И нужно сказать, что он сыграл важнейшую роль в развитии капиталистических отношений в Западной Европе, потому что как раз вот этим все процессы «огораживания», сгона крестьян с земель для того, чтобы развивать крупнотоварное производство шерсти. Для овец были нужны большие пастбища – это все ложилось в логику. Ты назвал Диккенса, а я вспомнил статистику конца XVIII-начала XIX века, когда из Великобритании массово ссылали на каторгу огромное количество людей в Австралию, в Новую Зеландию, в Канаду, и прочие далекие территории.

Так вот, я думаю, что наши соотечественники не знают, что в тот момент 57% всех вот этих каторжников имели приговоры за правонарушения вроде того, что украл курицу, яблоко и т.д. То есть то, что сегодня нам кажется невероятным, что как можно наказывать человека ссылкой на 8-10 лет в Австралию. В тот момент это означало что человек пожизненно туда уезжает. Причем нужно понимать, что ссылка туда – это было смертельно опасное путешествие, он мог и не доехать, он сталкивался там с болезнями, произволом колониальных властей, туземцами. Короче говоря, с массой проблем.

Но корни дисциплины, которая многих восхищает в Европе и вообще на Западе, они лежат в этой логике. Наши люди не понимают, что за вот этой прекрасной жизнью в Европе в последние несколько десятилетий (потому что нужно понимать, что еще 100-120 лет там жизнь далеко была не сахар) стоит вот эта логика, очень жесткая, которую Фуко в том числе описал…

Фуко начинает заниматься археологией вот этого, и так рождается дисциплина. Потому что меняется представление о святости еще. Раньше святость никто не стремился выдвигать наружу. В католической традиции, как и в православной традиции, те люди, которых церковь почитала святыми, как правило потом от этой публики убегали, уходили куда подальше, чтобы не прославиться. То вот именно в протестантстве с его новым понимаем исключительности, святость стала по большей части публичным проектом.

Ты должен вести внешне добродетельную жизнь, должен внешне соблюдать стандарты, особенно вот этот жесткий кодекс дисциплинированного поведения, не проявления чувств и эмоций, безэмоциональность, трудолюбие, дисциплина, сдержанность, такая постоянная ментальная тюрьма, и одновременно фетишизация труда, именно жесткой экономической деятельности, которую позднее будет критиковать Маркс, она возникает именно тогда.

Но и это еще не все. Возникает еще два важных элемента.

Первое – это ощущение того, что двигателем этой реформы должно быть некое определяющее знание. Причем знание непростое, а знание рациональное, рационализированное в натуралистическом смысле. И как следствие, именно вот в период Реформации начинается раскол международный между культурами и практиками и элитными культурами, и практиками.

Вот то, что мы говорили раскол между элитой и обществом, который был в средневековье, тогда они были гораздо ближе. Условно говоря, средневековый дворянин и средневековый крестьянин в Западной Европе они участвовали в одних карнавалах, слушали одну и ту же музыку, если одну и ту же еду, и по большей части вели себя примерно одинаково. Просто у дворянина была одежда получше и еда чуть-чуть повкуснее.

А вот между просвещенным аристократом XVI-XVIII веков и жителем селагорода уже возникает просто настоящая культурная и идеологическая пропасть. И уже накануне Реформации сложилась архетипная идея об обществе дисциплины, о необходимости постоянной переделки самого себя в соответствии с неким культурным и гражданским кодексом поведения. Происходит разрыв между прежней идеей, прорастание общественных практик снизу-вверх, от мистически непонятного скрытого от внешних глаз духовного преображения высокого средневековья в сторону насаждения на самого себя общественно-религиозных норм того, как надо.

Оплата за невписание в эту норму – это изгнание из элиты в область недочеловеческого, в область природы, лишенной субъектности. Риски очень сильно повысились.

Финальным этапом (это самое парадоксальное) именно в этот момент приобретает окончательную форму идея бытия группы как избранной, возможности трансформации всего социума в идеальный порядок. Это предложение для современного слушателя звучит само собой разумеющимся, свидетельствует именно его при онтологической глубине этого перехода. Но если задуматься, как вообще можно было на фоне всех войн, болезней, эпидемий, на фоне очевидного знания, что люди неидеальные, сложны, что они не вписываются в твой прекрасно продуманный план, как могло возникнуть убеждение, что у предприятия по перековке человека и всего человечества «сверху-вниз» могут быть какие-то шансы на успех. Ведь в период средневековья никому бы и в голову не пришло считать, например, всех подданых французского короля, или все население города воплощением рая на земле.

Вообще функция власти была крайне небольшой, потому что, следуя за Августином и его тезисом о граде Земном и граде Божьем, классическая традиция средневековой мысли относилась к возможностям государства с крайним скептицизмом. Государство и светская власть должны были поддерживать какой-то минимальный порядок в обществе в условиях падшего мира и делать жизнь чуть более сложной, чем она могла бы быть.

Но то, что натягивать на все политическое общество статус избранности как сову на глобус, для средневекового разума было немыслимым. А во многом потому что статус принадлежал единой неделимой церкви католической в рамках Западной Европы, был трансграничным и универсальным институтом. Он был очень важным. Анафема могла заставить императора 4 дня стоять в снегу. Но Реформация это по сути дела похоронила, и самые высшие процессы создали убежденность, что нет такой амбициозности ля задачи, которую не осуществил бы разум избранных божественной благодатью.

Я замечу, что именно к концу XVI века происходит переворот в восприятии мира до множества шестеренок, одной из которых является человек. А значит не существует тех грехов, или естественного несовершенства человеческой жизни с другими людьми, а есть только отдельные грехи, несовершенство отдельных людей-шестеренок. И в теории, если мы каждую из этих шестеренок отполируем, стандартизируем и приведем в нужное состояние, то получится привести весь мир в идеал.

И поэтому в дальнейшем, по сути, после протестантской революции, спор внутри всех западных идеологий шел только о том, какие границы избранной группы, и о том, на основе какого принципа мы будем полировать эти шестеренки. Да, в XVI-XVII веке это были маленькие общины для избранности. Но оставался для мысли крайне небольшой шаг, чтобы объявить группой избранных, скажем, нацию, как это произошло во время Французской революции, или класс, пролетариат, как у Маркса, или гендер, или угнетенного по тому или иному признаку, как это происходит в современной интерсексуальности и критической теории. Фундаментально это все одно и то же.

Тем самым именно в этой среде возрождается ряд гностических принципов тех сект, о которых мы рассказывали в первой лекции, но уже в принципе не античных, а переработанных в христианский язык и в христианское мировоззрение. Это возникает, подчеркну, культ избранности, доведенный до предела. Кальвин, Лютер, Цвингли и множество маленьких проповедников, каждый из них объявляли именно себя группой совершенных. Причем внутри этой группы еще более группа совершенных. И возникает идея, что все можно начать с чистого листа. Можно обнулить весь предыдущий опыт, всю предыдущую историю как что-то греховное, чтобы на ее месте построить собственно полноценный божественный порядок.

То также протестантская революция создает две важных самостоятельных инновации для феномена гностического мышления. Первая инновация радикально меняет ее вектор. Если гностики не собирались преобразовывать, они из этого мира хотели сбежать, то сочетание монтанизма, опыта протестантской жизни вот этого Раннего Нового времени создали представление, что политическое сообщество должно быть сообществом совершенных. Фундаментально христианский вопрос, что мы обсуждали вначале лекции, церковь, она для кого, в протестантской версии получается однозначный ответ и, соответственно задачей этих активистов, вектор их работы – это преобразовывать мир. Не бежать из него, а трансформировать его в рай здесь и сейчас.

И так возникает вот эта вторая фундаментальная инновация – идея имманентизации Эсхатона – преобразования человеческого сообщества здесь и сейчас в подобие рая на земле. Критерии рая могут разниться, но теперь все утопические идеологии внутри западной традиции будут такую утопию так или иначе пытаться создавать. То есть, после протестантской революции сохраняется исходная точка мысли у старых гностических сект: мир несовершенен, лежит во зле, он фундаментально сломан. Но теперь из этого мира не нужно бежать – нужно этот мир преобразовывать.

Так на момент конца XVI века для феномена гностического мышления, которое позднее обозначит Фегёлин, подготовлена почва. У нас есть направление движения (рай на земле), у нас есть субъект движения (группа избранных, которая будет этот мир в рай преобразовывать).

Здесь остается критически нерассмотренным один важный вопрос – а каким именно образом может быть осуществлена трансформация мира в рай? В каком-то смысле только этой проблемой будет последние 4 века заниматься западная мысль, где предложит множество вариантов ответа.

На мой взгляд, самый концептуально весомый вклад предложит Томас Гоббс. Именно ему будет принадлежать заслуга завершения символической архитектуры рассматриваемого нами феномена. Но об этом и не только я расскажу уже в следующей лекции.

Спасибо огромное всем вам за внимание.

Да, спасибо Павлу. Подписывайтесь на его патреон, телеграм канал, ставьте лайки, распространяйте. Я считаю, что такие беседы чрезвычайно важны для того, чтобы наши зрители и наше сообщество усложнялись.

Только через усложнение появляется перспектива. Примитивизм приводит к архаике, к распаду, слезам, к боли, к поту и крови как говорил Черчилль, чего нам не очень бы хотелось.

До новых встреч.

Да, заканчиваем. Все, целуем, обнимаем. Павел. Юрий.

Пока.